Повседневная жизнь.

А вообще, хорошо жилось всем нам, в особенности мне в это время. Ничто не заботило, ничего не висело над тобой. Беззаботное безоблачное детство, с гонками на велосипедах по городку - в Союзе тогда такого формата велосипедов не выпускали. Был только трехколесный детский велосипед с литой резиной на ободах, который можно было превратить в двухколесный, потом сразу шел подростковый "Орленок". Это уже потом, лет через 15 стал выпускаться детский велосипед для детей среднего школьного возраста "Школьник".

У многих моих приятелей велосипеды появились раньше. Я же не умел кататься, да и как-то не стремился к этому. И вот, как-то раз, когда меня попросили подержать велосипед, я, шутя, сел в седло, оттолкнулся…и поехал. От неожиданности я начал судорожно крутить педали и руль. И ехал, но только не смог, почему-то, объезжать препятствия. При включении в траекторию движения велосипеда дерева, например, я, как загипнотизированный, не смея ни отвернуть, ни остановиться врезался в него колесом. Правда, уже через несколько дней, я преодолел эту детскую болезнь ступора и гордо продемонстрировал пораженным родителям свое так неожиданно приобретенное умение. И скоро у меня появился первый в моей жизни велосипед школьного класса.

Почти каждый день, при хорошей погоде, в голубом небе Вернойхена неспешно выплывал из белых барашков-облаков серебристый самолет Дуглас, как мы, мальчишки, по примеру наших отцов, его называли. Из него, с небольшой высоты, градом сыпались черные точки-парашютисты. Велись запланированные учения летчиков, ведь каждый летчик, точнее каждый, кто непосредственно летал на 28х Илах - а в экипаже самолета таких было трое - летчик, штурман и стрелок-радист - должны по плану боевой подготовки периодически совершать определенное количество прыжков.

И мы, пацаны, прикрывшись от яркого солнца глаза тыльной стороной ладошки, с замиранием сердца наблюдали за процессом раскрытия огромных шелковых полусферических куполов парашютов, которые потом неспешно плыли по небу целыми скоплениями белых облаков.

Бывали и ЧП. Техника тогда была не очень совершенна, наверное, потому, что мы часто видели, что парашют раскрывался не полностью, и парашютист на нем скользил к земле с заметно большей скоростью, чем остальные. Помнится всякие разговоры о том, кто и как разбился на этих учениях. Кстати, наверняка, самолетом, с которого прыгали парашютисты, был не американский Дуглас ДС-3, а являющийся его базовой моделью и выпускаемый по лицензии с 1938 года на наших заводах ЛИ-2.

Гремит музыка полковая.

На гарнизонном стадионе часто проходили строевые смотры частей, где под музыку сияющей меди военного духового оркестра стройно маршировали по гаревым дорожкам стадиона колонны солдат во главе с офицерами, все в парадных формах. До сих пор помню мелодии маршей, которые играл военный оркестр, гордое пение труб, звон медных тарелок и гулкие удары барабана. И когда сегодня эти мелодии случается иногда снова услышать, сердце сладко замирает от воспоминаний и начинает гулко стучать в такт тому маршу, и снова видишь себя с друзьями-мальчишками на лавочках того стадиона с широко раскрытыми глазами и ртами, внимающим волнующему нас действу.

Вот такие воспоминания остались от прохождений на стадионе. Нам тогда они казались верхом совершенства. Хотя я и вспоминаю образное крылатое выражение о ВВС того времени, которое часто повторял отец: " Там, где начинается авиация, кончается порядок". Правда, это выражение, мне кажется, пришло к нам чуть ли не с дореволюционных времен. Но порядок в ВВС был, только он был не показушный, а внутренний, так сказать. Это проявлялось в скрупулезном обслуживании техники, тщательной подготовке к полетным заданиям и повседневным совершенствовании летного мастерства в учебных полетах.

Тогда летали не столько, как сейчас, керосин не жалели. Страна обеспечивала элиту своих войск-ВВС - всем необходимым. Вообще, положение летного состава можно было сравнить разве с положением первых, не сегодняшних, космонавтов. Они были баловнями страны, плотью от плоти народа...

Помню рассказ отца, как, еще перед войной, группа летчиков, в которой был и отец, будучи по делам службы в Москве, ненароком забрела в какой-то шикарный ресторан, с цветными мозаичными панно, колоннами и лепниной, то ли "Метрополь", то ли "Националь". В красивой темно-синей форме, молодые, уверенные в себе, они шумно ввалились в зал, заняли столик и потребовали метрдотеля. Зарплата летных работников, а должность отца тогда была стрелок-радист бомбардировщика, была такая, что по образному выражению отца, она превышала зарплату директора завода. Метрдотель, наклонившись к ним, шепотом спросил, хватит ли (чуть не написал господам офицерам) денег на оплату заказа, а заказали они много, совсем не глядя на цены в меню, и вино, и закуски и горячее. "Хватит, не беспокойся",- самоуверенно ответствовали офицеры.

После долгой веселой пирушки они разом протрезвели, увидев счет. Денег хватило, но в обрез. Посетители этого ресторана явно тогда, как и, впрочем, сейчас, относились к высокооплачиваемой суперэлите страны и, соответственно цены были соответствующие. Когда-то их точно определил один высший церковный иерарх, посетивший ресторан на озере Рица: - " Божественно красиво (это об озере и ресторане), но безбожно дорого! (это о ценах)". А вполне вероятно, что большинство питалось и совершенно бесплатно, ведь рядом был Кремль...

Но я немного отвлекся от темы строевых смотров. Возвращаясь к ней, замечу, что уже в институтские времена, прослушивая у друга дореволюционные граммофонные диски, меня вдруг ошеломила знакомая мелодия одного марша тех, указанных выше времен. И знаете, как он назывался? Что-то в виде этого-МАРШ ЛЕЙБ-ГВАРДЕЙСКОГО СЕМЕНОВСКОГО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА АЛЕКСАНДРА ВТОРОГО ПОЛКА. Вот под какую музыку ходили спустя многие годы после царского времени наши отцы. И никакого урона от этого не претерпели.

А от первых тактов марша "Прощания славянки", музыки не советской, но оставшейся любимой в народе и в наше время, у меня до сих пор мурашки по коже ползут. Ну, а мы в то время, часто гоняли по дорожкам стадиона на велосипедах, на школьных соревнованиях по этому виду спорта в первом классе я даже занял почетное первое или второе место. Жаль вот, грамота куда-то затерялась, был бы исторический документ "Нам песня строить и жить помогает".

Рассказав о полковой музыке, как-то сразу вспоминаешь о музыке, которая звучала в те времена из репродукторов или приемников. Тогда было принято репродуктор, а по современному, приемник проводного вещания, не выключать ни днем, ни ночью. В 12 ночи он сам отключался, ну а с 6 часов утра "Гимн Советского Союза", как будильник, подымал народ на это самое "строительство", т.е. пробуждал к трудовому дню. Мы настолько привыкли к этому постоянному звуковому сопровождению, что не замечали его, наоборот, его отсутствие делало жизнь некомфортной.

Кроме всяких репортажей о наших достижениях в народном хозяйстве (эта теперь тема вместе с самим народным хозяйством выпала), спорте, передач о нашей борьбе за мир и происках поджигателей войны, в репертуаре, по-моему двух наших радиостанций -первой программы на длинных волнах и "Радио Коминтерн" на средних - звучало много музыки. Было, как ни странно, много классической музыки, арий из опер, инструментальной музыки -население приучали к ней, окультуривали, и волей-неволей она как-то входила в твое окружение, ты к ней привыкал. Но все же отношение к такой музыке в моем окружении и у меня самого тогда было скептическим:-"Опять завели свои симфонии!"- и часто приемник на "симфоническое время" временно отключался.

Очень много было патриотических песен, песен в хорошем смысле "псевдонародных", лирических песен из кинофильмов -последний жанр был слабее представлен. Т.е. был запущен мощный идеологический музыкальный конвейер. И он себя оправдывал, являясь составной частью идеологического воспитания. Победой в Отечественную войну мы, в основном, обязаны успехом в воспитании советского человека, патриота. Легкая, как тогда она называлась, -оперетта, танцевальная музыка была представлена скудно. Какой разительный контраст с современностью! Все перевернулось. Мозг автоматически в пол-уха сканировал приходящий звукоряд и ты в авторежиме отслеживал репертуар, включая свой слух на полную чувствительность при заинтересовавшей тебя феномене культуры или новости.

Но хватит теоретизировать, перейдем непосредственно к тем песням, которые определяли основной репертуар. Многие из них незаслуженно забыты, населения успешно обрабатывают одной попсой, одними и теми же солистами -это тоже своя идеология, воспитывающая Потребителей, умами которыми очень легко манипулировать. А раньше у песен были Слова, у Слов -Смысл, Мелодия, которая запоминалась. Дам просто цитаты из песен, No comment, как сейчас говорят, а вы сами оцените проникновенность и образность слов. С удовольствием включил бы в приложение мелодию, хотя для сайта попробую что-то найти из ниже приведенного. "Где найдешь страну на свете,/ Краше Родины моей?/Все края земли моей в расцвете,/Без конца простор полей!". "Но Москвою привык я гордиться/ И везде повторяю слова/ Дорогая моя столица,/Золотая моя Москва". "Далеко, далеко,/Где кочуют туманы,/Где от легкого ветра/Колышется рожь". "Человек проходит, как хозяин,/Необъятной Родины своей." "Услышь меня, хорошая,/Услышь моя, красивая/Зоря моя вечерняя,/Любовь неугасимая." "Мне тебя сравнить бы надо/С песней соловьиною./С майским утром, тихим садом,/ С гибкою рябиною." "Прощай, любимый город!/Уходим завтра в море,/И ранней порой/Мелькнет за кормой/Знакомый платок голубой" "Кипучая, могучая./Никем не победимая,/Страна моя, Москва моя-/-Ты самая любимая." Пожалуй, хватит, а то приестся.

Песни взяты наугад, те, которые запомнились с тех лет. А кого-то они вообще оставит равнодушным. Какой гордостью за свою Родину, каким светом, верой в то, что ты тоже хозяин в своей стране и от тебя тоже многое зависит, верой в будущее веет от этих песен… Да и было чем гордиться стране-победительнице. Эти установки ныне исчезли, в ходу парадигма личного успеха. "Все от разу"-так звучит это понятие на украинской мове. Вот поэтому от могучей когда-то страны осталось то, что имеем. Можно по-разному относиться к этим песням, конечно, многое там было идеологизировано, скорее провозглашалось, чем это было на самом деле. Это было скорее мечта, чем реальность. Но это была провозглашенная цель, и по этому пути, пусть и неровно, не всегда последовательно, шло развитие государства, строились отношения между людьми.

Прочитал я эту часть -нет, это не воспоминания мальчишки, а, в основном, взгляд сегодняшнего, пусть, прошедшего уже определенную школу жизни, но оставшемуся романтиком в душе, взрослого человека. Но пусть останется, как есть. Ведь я нынешний -это продолжение того мальчишки в Вернойхене. Все мы родом из детства. Пусть это будет полулирическим отступлением.

Отзвуки прошлой войны и наши военные игры.

Мы, мальчишки, любили играть в военные игры, благо, что у старших еще не забылась память о войне, она постоянно присутствовала в темах их разговоров, и все события их жизни дифференцировались на "до войны и после войны", уж слишком еще была свежа память о ней. Все ребята делились на различные команды по месту жительства. Они должны были знать секретный пароль и отзыв для обмена с членами собственной же команды, досконально им известным, уж не знаю для каких надобностей. Просто он непременно был атрибутом каждого тогдашнего военного фильма. Каждый уважающий себя мальчишка должен был иметь свою саблю из сплющенной и заточенной алюминиевой трубки, их можно было достать на кладбище самолетов неподалеку от дома.

Где-нибудь в гуще непролазного кустарника (у нашей команды - в середине громадного старого куста колючего шиповника, в середине которого ничего не росло; к этому пустому пространству вел хитрый незаметный лаз с одной стороны с полметра всего высотой, так, что приходилось туда пробираться на карачках) мы устраивали свой "штаб", где хранили свое личное оружие и коллективное, старое негодное оружие, винтовочные и автоматные стволы.

Этого добра можно было набрать в старых окопах и землянках, еще во множестве встречавшихся тогда в городке, ведь городок в войну готовился к обороне, хотя, по сводкам нашего командования, он был захвачен с ходу 21 апреля 1945 года. Немецкое командование приказало, правда, развернуть против прорвавшихся танков на восточной окраине аэродрома 88-миллиметровые зенитные пушки. Но бой, как выразился один из немецких участников боев, "не мог продолжаться долго". Возможно, военный городок бомбили, по крайней мере, в округе было много разрушенных до фундамента домов, уже заросших травой и деревьями.

Потом мы на месте старого штаба поставили дощатый шалаш, который однажды таинственным образом исчез, когда все ребята уехали летом. А доски обнаружились в гараже нашего соседа, дяди Гриши, который, кажется, был единственным владельцем в гарнизоне личной "Победы", которую он привез из отпуска из Союза.

Было на территории городка и свое, правда, немецкое, старое и заброшенное, кладбище. Оно располагалось на улице, шедшей от КПП, с правой стороны улицы, за перекрестком, от которого дорога шла мимо гауптвахты к Дому офицеров и далее к нашей школе. Кладбище было относительно небольшое, по крайней мере, с высоты моего, тогда небольшого роста, просматривались все его границы. Старые, поваленные частью плиты ограды, тоже каменные могильные плиты с готическими надписями. Вся территория кладбища уже тогда заросла деревьями, высокой травой, все камни были покрыты мхом и лишайником.

Вполне возможно, что это было кладбище немецких летчиков-курсантов (01 Истребительная школа люфтваффе была образована в 1937 году), а может и частично военных немецких летчиков, о котором не знает нынешнее поколение жителей. На этой территории часто находили немецкие знаки отличия. По крайней мере Кнокке, Хайнц, ( Кноке Хейнц)-немецкий летчик, который учился летать в Вернойхене до войны, сообщает о многих катастрофах при учебных полетах, в которых гибли курсанты , и в похоронах которых он принимал участие.

Из-за обладания одним крупнокалиберным пулеметом или малокалиберной пушкой, которую с трудом несли на палках три пары мальчуганов, разразились между двумя командами нешуточные боевые действия с кровопролитием, прибежавшие мамы были не в силах прекратить побоище, пришлось срочно вызывать отцов со службы. В окопах в изобилии встречались проржавевшие патроны, постучав по пули которых, можно оную было вынуть и воспользоваться находящимся там порохом.

В городке оставались таинственные места. Во-первых - многоэтажный железобетонный куб около аэродрома без окон со странным боковым входом и еще более странной планировкой внутри. По периметру каждого этажа располагались помещения, а внутри через все этажи шел пролом в потолках-полах, метра 3х3. Когда мы бросали вниз камень, внизу раздавался плеск. И еще интересный факт - на крыше бункера располагался бетонный грибок с узкими окнами. Так вот, хорошо помню, как мы поднимались по лестницам, но когда дошли до последнего этажа, лестницы наверх, в бетонный гриб, не оказалось. В самих помещениях было девственно пусто, не было, насколько я помню, ни следов какого-либо оборудования, ни дверей в помещения, ни электропроводки, вообще ничего антропогенного, кроме, разве разбросанных везде на полу куч высохших человеческих экскрементов, уж не знаю каких времен. Здание производило характер недостроенного. Вертолетов тогда не было на вооружении, и вопрос с грибком остался открытом и интригующим, по крайней мере, для нас. Правда, на нынешних снимках куба, видна наружная железная лесенка к нему. Но все равно, назначение и бункера и грибка на нем оставалось загадочным и сейчас.

Рядом, в валах стрельбища были узкие бетонированные ходы, ведущие вниз. Но глубже, на ступеньках лестницы тоже стояла вода. Помню разговоры, что пытались откачать эту воду, но она не убавлялась после многих часов откачки, взрослые поговаривали, что возможно ходы соединялись подземными каналами с какими-то водоемами. Как видите, было, что посмотреть, где поиграть и полазить, несмотря на все строжайшие запреты родителей.

Со своим лучшим другом Женей Полозовым, с которым мы не расставались в свободное время, занимались еще и своими, полудетскими играми, с игрушками. Как настоящим друзьям, нам было достаточно общество друг друга, никого в свою компанию мы не принимали, хотя ребята на это, я помню, обижались.

Мы создавали целые армии из подручного, собираемого везде материала, вплоть до помоек и свалок авиационного имущества- колпачки от различных шампуней (!?-у нас эта продукция появилась в конце 60х), всяческих железок, в число которых входил, например, комплекты магнитиков для компенсации девиации авиационных компасов. Немецких деревянных миниатюрных повозок и коней и, конечно, пластилина. Лепились танки, самолеты, ручное оружие, которое прикреплялось к солдатам-колпачкам. С этими атрибутами разыгрывались целые военные истории-баталии с применением всех родов войск, с засадами, сынами полка, и любовными увлечениями - сюжеты черпались в основном из фильмов.

На свалке авиационной техники было очень много всяких штучек, в заводской смазке и упаковке, например -стальные, затягивающиеся специальным устройством, хомуты, которые в следующий раз я увидел в авто магазине в девяностых годах. Почему все это выбрасывалось -может быть проходил гарантийный срок хранения?

Когда в третьем классе, уже не в Вернойхене, мне задали писать сочинение о лучшем друге, я написал именно о нем, Жене. Помню даже последние строчки сочинения: - "Прощай, Женя! Прощай наша дружба…!", на что моя новая учительница "резонно" написала: - "А почему "Прощай…? Ведь она могла продолжаться!". Продолжаться на расстоянии более двух тысяч километров - нет, в то время мы были явно не способны на такое. Состоялся обмен несколькими письмами между нами и все. Вообще, профессия отцов определяла характер наших игр.

Культурное и интернациональное воспитание.

С отцом и матерью мы часто вечерами ходили в кино, а в выходные - я один на детские сеансы. Для этого существовал киноконцертный зал в доме офицеров, где немецкие фрау-билетеры пропускали нас в зал по билетам. Но больше я любил ходить к отцу в казармы, где по выходным солдатам показывали фильмы в битком набитых комнатах для занятий. В ГДР я впервые посмотрел документальный " Разгром немцев под Москвой", "Разгром немцев под Сталинградом", "Свинарку и пастух" с молодым Зельдиным, индийские фильмы, формат которых - роковая любовь, танцы, песни мало изменились с той поры, были и китайские военные фильмы - помню " Лестницу тысячи ступеней". Тогда вовсю гремел Радж-Капур, его "Бродягу" пела вся страна.

Был и летний вариант этого просмотра - на улице, около казарм, где уже глубоким вечером вешался экран, подозреваю из простыни, и на него проектировался фильм. Зрителям, конечно, нужно было приходить со своими предметами для сидения.

Телевиденье тогда только появилось, я не помню, чтобы телевизор был у кого-то из наших знакомых. Первый свой телевизор я посмотрел в Доме офицеров, помню даже фильм- "Маленький Мук". Это был английский или, скорее, американский, фильм. Телевизор был с маленьким экраном, в большом светлом деревянном корпусе.

Нас попытались подружить с немецкими ребятами-школьниками, в киноконцертном зале дома офицеров для нас они устроили концерт и поставили какую-то антифашисткою пьесу, судя по всему, ведь язык мы не знали, кроме нескольких слов и фраз. Тем не менее, пьеса нам очень понравилась, главное образом своей атрибутикой - очень похожими на настоящие деревянными винтовками. В перерыве немцы неосмотрительно сложили свои деревяшки в трибуну на краю сцены и нашим ребятам с первых рядов, по нашему первому впечатлению, очень повезло. Они быстро растащили винтовки, а нам, сидящим от сцены дальше, их не хватило. Впрочем, это завидование длилось недолго, разразился приглушенный международный скандал, по залу забегали учительницы, разоружая народ и записывая фамилия счастливцев, родителей которых на следующий день вызвали в школу. На этом смычка с немецкой молодежью закончилась.

Вообще, с немцами было мало контактов. Разве, что с вольнонаемными в городке - водопроводчиками, уборщицами; в дороге между нашем военным городком и Франкфуртом или на немецких праздниках. Помню, как однажды отец почему-то не взял билеты на поезд от Франкфурта до Вернойхена, кажется, не успел. И надо же тому случится -мы "нарвались" на двух немецких фрау -ревизоров, одна была заметно моложе. Второй была пожилая немка, которая явно основную сознательную свою жизнь провела при Гитлере. Разразился грандиозный скандал, причем пожилая фрау впала в полнейшее неистовство, что-то орала, наступала на отца, грозила ему кулаком, совершенно потеряв контроль. Надо сказать, что и отец, прошедший всю войну с фашистской Германией, тоже не смог сдержаться. Положение усугублялось тем, что мы практически не знали немецкий, кроме общеизвестного "Хенде Хох", а те не знали русский. Но фразу "руссиш швайн", произнесенную немкой, мы поняли. Молоденькая фрау, испуганно глядя на нас, что-то торопливо и бессвязно говорила пожилой и тащила ее в сторону. Не помню, чем кончилось все. Но все остались живы и, надеюсь, здоровы, вообще кончилось все каким-то компромиссом.

Свое знание немецкого мы, мальчишки могли показать только, пожалуй, при встрече с двумя длинными и нескладными белобрысыми ребятами-немцами, лет по 12-14, в кожаных шортах, которые часто украдкой подъезжали к солдатской столовой на велосипедах за остатками пищи с солдатского котла. Вероятно, они выкармливали ими свиней. Они солидно экипировались для этого специальными бачками литров на 20, похожими на фронтовые немецкие термосы, в которых доставляли пищу на передней край. Емкости были с плотно закрывающейся широкой крышкой, капитально установленные на заднем багажнике. Завидев "лазутчиков", мы, скорчив какие-то козьи рожи, громко кричали им:- ""Цурюк, (мы говорили "Шурик", думая, что называем имя немца), нах хаус!". Те наливали бачки и быстро, оглядываясь, уезжали, вовсю нажимая на педали. Конечно, это была игра, никаких враждебных чувств мы к ним не испытывали.

Здесь пора сказать несколько слов о национальной немецкой одежде и национальном транспорте в то время. Ими были, соответственно, шорты, часто кожаные, ввиду их практичности в носке и почти неограниченном сроке службы, и велосипед. Квинтэссенцией этих традиций являлись пожилые немецкие фрау, лет так за 60, в упомянутых кожаных шортах с помочами и верхом на еще более древнем на вид, велосипеде. Зрелище экзотическое для русского глаза, потом мы к этому привыкли и сами щеголяли круглое лето в такой одежде, правда, только матерчатой. Но когда, после второго класса, я попал в медвежий угол России, доброхоты сразу напомнили мне естественным образом, так сказать, что шорты, для русского взгляда, все же нездоровая экзотика.

Немцы умели замечательно веселиться. Без непременного у нас пьянства с сопутствующими, но с пивом, буфетами со всякой снедью, музыкой, лотереей, для детей были карусели и другие аттракционы, где мы однажды выиграли какой-то комнатный цветок. Я никогда не чувствовал от немцев какой-то враждебности по отношению к нам, если оно и было, то достаточно хорошо скрывалось, в свою очередь, сам такого чувства не испытывал.

Однажды в гарнизоне случился из ряда вон выходящий, просто вопиющий случай- караульный солдат, выпив, вместе с оружием покинул пост и отправился в немецкий гаштет для продолжения банкета. Уже выходя из него, совсем на бровях, ему показалось, что кто-то то ли его толкнул, то ли что-то непочтительное сказал о нем. Он развернулся и прямо с порога открыл огонь из автомата, на поражение. Было много пострадавших, в том числе убитых. Дело осложнилось тем, что в зале было много членов СЕПГ (социалистической единой партии Германии) во главе с местным партийным лидером. Он был убит тоже. Военный трибунал приговорил нашего солдата к расстрелу. Нужно сказать, что жители города отнеслись к этой трагедии -здесь нельзя сказать с пониманием или сочувствием - я бы назвал это великодушием. Делегация горожан во главе с местной властью обратилась к командованию с просьбой сохранить русскому солдату жизнь. Возможно, перелом в сознании населении уже какой-то был, ведь сейчас восточные немцы в массе своей сожалеют, что распалась Восточная Германия, ГДР.

Как-то в квартиру к нам пришел водопроводчик, немец, ремонтировать водопровод. Для этого он разжег паяльную лампу. Она гудела, выбрасывая тугой синий сгусток пламени. И тут ко мне зашел сосед по дому и одноклассник Корнев. Увидев горячую лампу, он что-то вообразил и стал говорить: - "Огонь по немцам!". Я его толкал в бок, показывая на водопроводчика. А тот вдруг заговорил…по-русски. Оказывается, он был у нас в плену в войну. Слова, которые он сказал, врезались мне в память; - "Прошло уже десять лет после окончания войны, а даже для мальчика немцы до сих пор остались врагами. Сколько же надо времени, чтобы мы снова, как когда-то, стали друзьями". И вот сейчас, когда прошло уже более шестидесяти лет после окончания войны, русские часто бывают в Германии, немцы у нас, с ФРГ у нас установились довольно дружеские отношения. Развиваются и дружеские связи на уровне простых людей, а это самое главное.

Грустная глава - как лечиться в загранице.

Когда случалось болеть, отец или мать водили меня в санчасть, где оказывали немудрящую скорую медицинскую помощь. Обычно это были разбитые коленки, лбы, а иногда и раны, полученные в сражениях. Самым неприятным было лечение зубов, осуществляемой нашей соседкой, смешливой полной хохлушкой тетей Галей. И вдруг каким-то непостижимым образом у меня обнаружились аномальные аденоиды, которые нужно было удалять в окружном госпитале в Эберсвальде. Операция…, от одного этого слова душа уходила в пятки. Ранним утром, в тот день, когда надо было ехать на санитарной машине в госпиталь, я тихо встал и стал протискиваться за шкаф, думая там спрятаться и отсидеться в наступающее лихое время. Но мама видно не спала и волновалась не менее меня. Она тут же встала и прекратила мои наивные попытки затаиться.

И вот мы в госпитале, идем по длинным высоким гулким коридорам, вот уже улыбающаяся медсестра заводит меня в кабинет, сажает в высокое кресло и подвязывает длинный желтоватый клеенчатый передник за шею. Теперь вступила в действие вторая продуманная линия моей обороны от операционного вторжения. Когда хирург, высокий мужчина в белом халате, попытался завести со мной какой-то отвлекающей разговор, я крепко сжал зубы и на все его вопросы отвечал молчанием. Наконец-то он сдался и сказал: - "Ладно, операцию делать не будем. Просто открой рот, я посмотрю твое горлышко". И я, как последний дурак, широко раскрыл рот. Тут же врач вставил мне в рот невесть откуда появившуюся у него в руках длинную медицинскую ложку, или как там ее называют, что-то скомандовал сестре, и вот уже в горле у меня какой-то раздвоенный на конце инструмент. Поворот инструмента - и мне приказывают сплюнуть в заблаговременно данную мне в руки (о, какая хитрость!) белую эмалированную емкость. Оказывается, операция закончилась.

Все та же улыбающаяся медсестра выводит меня в коридор, где уже давно моя бедная бледная мама ждет моих душераздирающих от боли криков, меряя неверными шагами длину больничного коридора... В награду за мое примерное поведение и с медицинскими целями - холод на рану - мы заехали в живописную сосновую рощу. И там, в немецком старомодном чистеньком кафе, меня до отвала накормили немецким же мороженным в вазочках. Это, возможно, было первое мороженное в моей жизни. Оно не произвело на меня никакого впечатления, возможно потому, что цель угощения была какая-то не совсем гурманная, а больше медицинская.

"Школьные годы чудесные…"

В школу я сначала пошел в 1954 году, но так, как первый класс был переполнен, а мне еще не исполнилось 7 лет, то по пришествию нескольких дней учебы родителей мягко попросили меня из школы забрать, вроде не готов я к ней. Так, что начинал учиться два раза. Вот в первом классе помню, учились Валерка Корнев, Кошкин, соседи; братья Моторжины, соседи, жившие в большой, остекленной со стороны коридора комнате, на год старше был лучший друг Женя Полозов, тоже сосед с низу. Девчонок на сохранившихся фото помню многих в лицо, помню даже их характеры, но фамилии… Единственно помню по фамилии Лену Руденко, но она была дочерью наших друзей, и была постарше. Их занятия, игры как-то не оставили следов в памяти, с ними практически мы не общались, время этого еще не подошло. Помнится отчество первой учительницы - Яковлевна. А вот имя точно не помню, Лариса?

Учительниц из Союза тогда старались брать незамужних из экономических соображений, но так как вокруг было полно холостых молодых летчиков, это их состояние длилось недолго. Во втором классе у меня уже была другая учительница, в память о которой не осталось даже отчество, возможно Григорьевна? Помню, как в первом классе нас учили, как себя вести в классе, поднимать руку, когда хочешь что-то сказать. И мы говорили о том, для чего отпрашиваемся, честно и откровенно, называя вещи своими именами, не испытывая из-за детского своего возраста никакого смущения. Смущение испытывала наша молоденькая учительница, которая вся покрывалась румянцем. Детей у нее своих не было, поэтому такие чересчур откровенные высказывания учеников шокировали ее.

Не помню, чтобы со мной кто-то занимался или проверял мои уроки во время тех лет учебы…Видно все силы родителей ушли на совершенно напрасные усилия научить меня читать до школы. Этим занимался и отец, в большей степени мать, которая не работала. Но все труды были напрасны - то ли субъект обучения был туповат, то ли учителя попались без больших педагогических талантов. Буквы я знал, и в памяти сохранился, например, такой урок обучения грамотности по букварю: - "Лэ, У; Ше, А, что получилось?" На что я совершенно бездумно брякал: - "Даша!". Вообще, тексты букваря были изумительны - там жили какие-то странные Луши, Даши, Маши - имена, которые практически вышли тогда из обращения. Эти загадочные девицы-малолетки делали еще более странные вещи, которые никто наших сверстниц не делал - например, мыли раму, да еще выставленную из окна. Действие тоже явно из другого времени, когда было принято выставлять на лето одну из рам окна.

В школе же я без всяких усилий овладел чтением, да и потом учеба в школе давалось мне легко, не припоминаю каких-нибудь затруднений в приготовлении домашних заданий. В табеле у меня не было, кажется, даже троек. Писали мы в то время в школе деревянными или пластмассовыми ручками со вставленным железным пером, окуная оные в чернильницу - непроливайку, которая носилась в небольшом матерчатом мешочке на веревочке, привязанной к ручке портфеля. Часто непроливайки все же проливались, особенно, если учитывать очень динамичный характер их транспортировки вместе с портфелями владельцами, которым ими приходилось часто защищать свое достоинство в потасовках.

Часто, при неумеренном обмакивании пера в полную чернильницу, на белоснежные страницы тетради скатывались кляксы, они могли туда попасть и при резких движениях руки с ручкой. Это был бич школьников, их пытались стирать резинками, срезать и соскребывать бритвами, а потом шлифовать это место ногтем, а меня заставляли переписывать целые страницы. Это со временем заметно приучило меня к аккуратности во всех делах. Каждый тип пера имел свой номер. Ученикам рекомендовалось писать, кажется, номером 11. Нас же тянуло к перьям с "шишечкой" на конце, которые после росписи - нескольких дней, пока перо несколько не "отточится", давали при письме ровный по толщине след и обладали "мягким" письмом. От нас же требовали совсем другое. Существовали так называемые прописи - толстые тетради, выполненные полиграфическим способом - образцы красивого образцового письма букв и цифр. Особенностью этого типа письма был так называемый "нажим", т.е. разная толщина письменных знаков в различных местах. Этот тип письма вышел, по-моему, из прежнего писарского письма с различными завитушками, росчерками, упомянутым пресловутым "нажимом". Для чего он был нужен - сказать затрудняюсь, наверное, это была традиция отдаленного от нас, может на столетия, времени. Когда-то этот стиль соответствовал той куртуазной эпохе.

Вспоминается трагикомический эпизод, связанный с этой официально принятой манерой писать. В тот раз мы учились писать цифру 2, большую, высотой сантиметра два. Замечу, что тетради линовались в те далекие годы отдельно для каждого класса, в первом классе высота строчек была самая большая, кроме основной горизонтальной линии были несколько дополнительных для правильного выписывания отдельных элементов письменных знаков. Были и косые линии через определенное расстояние, которые определяли ширину букв и их наклон. И вот ко мне подходит учительница, смотрит на мои каракули и говорит: - "Неплохо, но нет нажима…". "Ах, нет нажима?" - и я старательно, высунув язык, обвел несколько раз, не жалея чернил, свои двойки. Они получились действительно с нажимом, от которого бумага в нескольких местах просто размякла и порвалась. Наградой за мой труд была такая же цифра, поставленная в конце работы, только выписанная строго каллиграфически, по всем правилам. Таким образом, я получил еще один образец правильного письма, который одновременно являлся оценкой моего скромных успехов на ниве каллиграфии. А ведь в те годы даже существовал особый предмет "Чистописании", целью которого как раз и являлась выработка почерка "по прописям". И эффект остался, сегодня я могу, если постараюсь, написать близко к стилю прописей.

У нас была школьная форма, состоящая из гимнастерки (наверное, от слова гимназия?), широченных брюк, фуражки с лаковым козырьком и бронзовой школьной кокардой, и, наконец, широким кожаным ремнем с большой медной пряжкой, которую я драил вместе с отцом какой-то пастой до зеркального блеска, вышла, по-видимому, из тех же времен. Форма была разного качества, купить ее нам удалось только в Москве проездом, в отпуске. Так что довелось и мне ее поносить в шерстяном, жарком исполнении, во втором-третьем классе. Главным достоинством формы считалось возможность звонко пощелкать ремнем, предварительно сняв его и сложив вдвое.

Там же я преуспел в катании по перилам - нынешние школьники просто не знают, что это такое. Современные лестничные марши из экономии поставлены вплотную друг к другу, поэтому на перила не сядешь верхом и не ляжешь на них, да и сами хлипкие и тонкие перильца не выдержат такого надругательства над ними. А в школе и дома можно было лихо съехать по широким устойчивым деревянным перилам, отполированным постоянным касаниям к ним человеческих рук и других мест до зеркального блеска. В середине лестничных маршей был большой квадратный проем, так, что был риск свалиться при неумелом катании вниз с высокого второго этажа прямо на каменный пол первого. Кататься на перилах нам строго запрещалось. Ходили туманные рассказы о бедном мальчике, который вот так катался и разбился при падении насмерть в школе. Назидательная школьная легенда, по-видимому.

А школа, мне кажется, занимало в это время только левое крыло двухэтажного здания - 8-10 комнат, т.е. наверное, было в среднем по 2 класса каждого года обучения. В школе буфета тогда не было, и заботливая мама давала мне с собой в школу завтрак - яблоко, бутерброд с какими-нибудь котлетами и… и накрахмаленную белоснежную салфетку. Все это надо было достать на большой перемене, расстелить на парте салфетку и честно съесть. Честно съесть не всегда удавалось. Далеко не всех учеников снаряжали такими припасами, а есть одному в окружении одноклассников, казалось как-то стыдно. Да и часто хотелось на большой переменке побегать, попрыгать, поиграть со сверстниками, а не давиться домашней снедью из-за высокой скорости поедания. И я навострился выбрасывать пакет с завтраком по дороге к школе, в укромном месте, чтобы мама не ругала меня за несъеденный завтрак. Уж не знаю, как мама заподозрила это действо, но потом она рассказывала, как пошла потихоньку за мной в школу и видела, как я, неосторожный, выбрасываю, воровато оглядываясь, заботливо подобранный ее комплексный обед. Не помню, какие последовали санкции. Помню, в школе у нас был кружок рисования. Штатного учителя рисования не было. К нам же забегал на несколько минут со службы какой-то офицер кавказского происхождения, и быстро мелом на доске рисовал какой-нибудь сюжет, заказанный нами, а мы в меру своих сил повторяли его в своих альбомах. Запомнился сюжет, заказанный мною - домик в лесу.

К первому сентябрю мы с мамой ходили в ближайшие от нас немецкие коттеджи и покупали там огромные букеты разноцветных многолетних, остро пахнувших осенней горечью, георгин, которых я до этого не видел. С тех пор георгины прочно ассоциируются у меня именно с началом учебного года. Да и когда смотришь на школьные снимки тех лет, а у меня школьные только первосентябрьские, видишь, что почти у каждого школьника букет в руке - как же, такой праздничный день. Вот, кажется, и почти все воспоминания о полуторагодичном обучении в начальной школе №66 г. Вернойхена. Мало, конечно, да и сам я был тогда мал, и время столько после этого пролетело…

Домой, домой…

" Давно, друзья веселые, простились мы со школою, но каждый год мы в свой приходим класс….". Да, проходит время, и я все чаще прихожу в свой класс, свою школу…мысленно, конечно, или, как говорят сейчас, виртуально. "И школьный вальс опять звучит для нас…". Для меня "школьный вальс" в средней железнодорожной школе № 29 города, нет, тогда рабочего поселка в глубине саратовского Заволжья, зазвучал в лютый декабрь 1956 года, когда мы с мамой прибыли из то ли прохладной осени, то ли теплой зимы военного городка в Восточной Германии. По утрам лужи там подергивались ледком, днем светило солнышко или сеял мелкий дождь, если выпадал снег, то это был праздник для ребятни, можно было до обеда, пока снег не стает, поиграть в снежки или попытаться слепить снежную бабу. Мы были беженцами "холодной войны", а попали в холодную зиму Ершова.

Осенью 1956 год начались так называемые "Венгерские события", совсем не по сценариям сегодняшних "бархатных революций", стали обстреливаться наши воинские эшелоны в Польше. Учения в городке шли круглосуточно, наша могучая прожекторная установка, стоящая метрах в ста от нашего общежития, почти каждую ночь бросала голубые конусы света в черное ночное небо. Не знаю, какая польза была от ее работы, но нам она спать не давала и, вообще, создавала нервозную обстановку. На территории городка и в окрестностях часто находили листовки антисоветского содержания. Круглосуточно на нас работало Радио Свобода, Голос Америки из Вашингтона. Как раз в это время отец приобрел маленький розовый советский приемничек "Москвич", и вот уже этот приемник отец, как поется у Высоцкого, правда, в настоящем времени "…ночами крутит, ловил контра, ФРГ".

Были поставлены два высоких шеста по торцам дома на чердаке, и длинная, метров 30, с самолетными стеклянными изоляторами, антенна. На снимке 2008 года эти, или уже другие, шесты видны. А вдруг все же это наши, частичка той жизни… Мощные глушилки старались спрятать передачи радиостанций "свободного мира" от нас, которые в ответ на это часто меняли частоту. В этих передачах интересен был часто сам фактический материал, который у нас (как бы чего не вышло) умалчивался. Отец, а с ним и я, иногда тщетно пытались услышать эти самые факты, приникнув ушами прямо к приемнику -слушать громко не представлялось возможным из-за соседей, хотя время репрессий уже прошло. Еще в Станиславе мне запомнились слова диктора по радио:-"Берия...враг народа!", и тот был, с помощью легендарного Жукова, уже устранен. Холодная война была в разгаре и грозила превратиться в горячую.

Отец уходил на службу рано, когда я еще спал и приходил с нее поздно ночью, или вообще оставался на дежурстве круглосуточно, по несколько дней. Выходных у военных людей тоже не было, зато были постоянные тревоги - к отцу прибегал посыльный, телефона у нас не было, громко стучал в дверь и кричал: - "Тревога!". Отец мгновенно вскакивал с постели, быстро одевался, брал небольшой тревожный чемоданчик со штатным набором предметов первой необходимости, прощался с нами и вот уже по коридору грохочут его сапоги, вместе с сапогами других офицеров. И все мы не знали, учебная это тревога или настоящая, вернется он или нет. Конечно, тогда об этом думала мама, я и не представлял, что такое может с отцом случиться. Отец жил в это время на аэродроме, лишь изредка забегая к нам. К фронтовым бомбардировщикам Ил-28, которыми была вооружена наша летная часть, подвесили бомбы, были розданы цели, полк стоял в полной готовности по сигналу немедленно подняться и приступить к выполнению боевой задачи.

Полк, в котором служил отец, входил в состав 132-й Севастопольской Краснознаменной Бомбардировочной Дивизии. Она была первой в ГСВГ, оснащенной ИЛ-28, в ней было 31-35 самолетов. Как я уже писал, полк прибыл из Станислава, ныне Ивано-Франковска, на Западной Украине.

Несколько слов для любознательных, которых интересуют эти самолетом. Это был фронтовой или тактический бомбардировщик, обозначавшийся в НАТО, как "БИГЛЬ" с двумя двигателями Климова на базе лицензионных Роллс-Ройс. Самолет имел сравнительно небольшие размеры. Как-то к нам на аэродром прилетел стратегический бомбардировщик ТУ-4, так по сравнению с ним, наш самолетик выглядел просто букашкой, который мог запросто спрятаться в тени Тушки. Были варианты фронтового разведчика, а также для несения атомного оружия. Разведчики в составе полка определенно были, отец приносил домой широкую пленку от авиационных фотоаппаратов для накатки на нее свих фотоснимков для придания глянца последним. Свои пленки и фото, сделанные на совершенном для того времени фотоаппарате "Зоркий 3С", он отдавал проявлять в фотолабораторию части. Осталось довольно много фото тех времен, которые неплохо выполнены и хорошо сохранились. А вот по поводу носителей атомного оружия я ничего не могу сказать. Позднее, в годы Карибского кризиса 1962 года, самолет стал широко известен из-за поставок его на Кубу. Вот там были носители атомного оружия.

Мы, мальчишки, конечно, ничего этого не понимали и спокойно учились в своей прекрасной начальной школе №66 нашего военного городка. Школа была новая, светлая, с большими окнами и высокими классами, новыми партами. Все ученики щеголяли в костюмах или платьях, формах. Все было прекрасно, эту пору я вполне заслуженно называю "золотым детством". Как апофеоз этого периода осталось в памяти картинка - происходит "возвращение ИЗ СССР" в Вернойхен с родителями из отпуска. Разгар лета, сияет нежаркое европейское солнце, все такое родное и привычное. Все в природе так гармонично, душа поет, а на улице меня восторженно встречает наша ребятня, наши души переполняет восторг встречи и мы, по пояс в густой траве, закинув головы, с воплями и гиканьем несемся вскачь…

Свободного беззаботного времени было полно, отцы были на службе, матери занимались домашним хозяйством и хождением в Военторг и ближайшие немецкие магазины, где, в то время, на солидную летную зарплату отца можно было купить буквально все, от сервиза " Мадонна" до канадской мутоновой цигейковой шубы - граница-то с Западным Берлином в то время была открыта. Вокруг была чужая Германия, городок был окружен лишь колючей проволокой, стоящей со времен войны и в некоторых местах высоким, но ветхим деревянным забором - вот и вся защита, солдаты были на боевых постах. Жены офицеров нервничали и хотели побыстрее выехать в Союз, опасаясь начала войны, понимая, что они с детьми будут первыми жертвами в начавшейся заварухе. Но удалось это немногим, все выезды запретили, опасаясь паники, а мать сумела организовать медицинскую справку, что бабушка очень болеет, и нас… выпустили, в порядке исключения.

Отец остался дослуживать до выслуги в 25 лет еще год, дающей право на пенсию. Он бы и еще послужил, это беспокойная, связанная с риском работа, по его словам, ему нравилась. Но у него было лишь среднее военное образование, полученное в период войны, и он уже достиг потолка в своей военной карьере, его все равно уволили бы в запас, как неперспективного. Как раз в это время у него появилась возможность больше покупать европейских товаров в Военторге, и наши два ковра, в число которых входили знаменитые Шишкинские "Мишки", точнее "Утро в сосновом лесу", он приобрел именно тогда, как и упомянутую "Мадонну". Знаменитые эти ковры были потому, что производились они много лет немецкими предприятиями специально для советских военнослужащих, выпущено их было много, поэтому по висящим на стене "Мишкам" сейчас можно судить о пребывании в ГДР наших сограждан или их родственников.

"Прощай, любимый город…"

Служба в ГДР была выигрышным лотерейным билетом. Шел оклад в рублях на сберегательную книжку в Союзе и одновременно по курсу восточной марки соответствующее содержание в валюте ГДР. Каждому офицеру можно было раз в месяц отправить одну посылку в СССР. А послать в то время в нашу нищую, разоренную войной страну, из ГДР было что. Во-первых, свободно продавалась костюмная ткань, пусть не шерстяная, а в основном смесовая с хлопком, легко мнущаяся и вытягивающаяся. У нас же, в Союзе, никакой мануфактуры не продавалось вообще. Потом всевозможные вискозные тенниски, майки, женское белье, я уж не говорю о коврах, гобеленах, фарфоре и… и.…

Несколько раз нам приходилось быть во Франкфурте-на-Одере, пограничной станции на границе с Польшей. Здесь мы делали пересадку на поезд Берлин-Москва. До Франкфурта от Вернойхена мы добирались местным пассажирским поездом с четырехфутовой шириной колеи и несколькими дверями в каждом вагоне, как в трамвае. Такие же тележки были и у московского поезда, в Бресте их несколько часов меняли на наши, советского образца, пятифутовые.

Когда мы уезжали из Германии с матерью насовсем, нас сопровождал отец до Франкфурта. Он привез на машине наши вещи, которые поместили в фанерные ящики на станции - в Вернойхене погрузки не было. Железнодорожник совсем по Зощенко "укреплял тару" с помощью железной полосы, изредка монотонно, как робот, с совершенно одинаковыми интонациями спрашивая: - "Инициалы?". С этим словом я познакомился и догадался о его смысле именно тогда. Вокзал во Фракфурте тогда произвел на меня большое впечатление своей огромностью (так мне тогда показалось) почти гулкой безлюдностью, каменными светлыми плитками пола и освещенностью, возможно, была стеклянная крыша?

Жили мы эти дни в городской гостинице. Обстановка в ней была даже для того времени аскетична - в длинном номере, покрашенной серой краской, стояли три кровати. И все. Окна гостиницы выходили внутрь каменного мешка-двора. И тут я обронил историческую фразу: - "Сидим, как в мышеловке!". Родителям очень понравилась эта квинтэссенция нашего положения. Днем мы часто прогуливались по городу, были впервые в зоопарке, где я увидел многих зверей. Запомнилась рыжая худущая лисица, безостановочно суетливо передвигающаяся по вольеру, от которой шел такой едкий запах, что метра за два чувствовалось.… Где-то неподалеку было расположено немецкое кладбище, на котором было похоронено много немецких офицеров, погибших во второй мировой.

Ехали на Родину через Польшу, запомнились куртуазные офицеры-пограничники, в четырехугольных конфедератках, прикладывающие к козырьку фуражки два пальца, приветствуя нас:- " Пани, Панове…". Последним прощанием с польскими пограничниками и закончилась пора пребывания в ГСВД, пора интересная, о которой сохранилось много воспоминаний, до этого времени они были отрывочные, фрагментарные. Это было пора превращения малыша в мальчика, со своими первыми серьезными обязанностями - школой. И вместе с тем, эта была пора золотого безмятежного детства, которое осталось со мной навсегда. Так мы и оказались в глубине саратовского Заволжья, где в то время жила моя бабушка по маме. И зазвучал для меня новый "школьный вальс", совсем не похожий на прежний вариант, Вернойхенский. Но это уже другая песня, если придерживаться музыкальной терминологии.

Время, проведенное в городке Вернойхен, ГДР, где я начинал учебу, осталось в памяти, как время безоблачного детства, возможно потому, что дальше оно разительно отличалось от того периода (см. "СТАРЫЙ ЕРШОВ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ. ЗАПИСКИ ПРОВИНЦИАЛА", опубликованные в журнале "ВОЛГА. 21 ВЕК", № 11-12 за 2007 год, и "ОТЦОВСКУЮ ЛИНИЮ", напечатанную в том же журнале в №1-2 за 2009 год), вот ссылки на соответствующие адреса этих произведений в электронном виде ЗДЕСЬ
Часть материала, приведенного в "Вернойхене образца 50х годов", заимствована из этих произведений, большая часть оригинальна и не входила в них, или значительно переработана. Весь материал изложен в новой объединенной редакции.